На песке чей-то след, одинокий, но четкий след,
Отпечаток ноги в полинявшем и рваном кроссовке
Он как вздох на стекле, как полночный фонарный свет,
Может, чье-то проклятье, а может, и чья-то страховка

Чья-то тень на песке, на белесом горячем песке,
Образ чей-то немой и загадка уснувшего Сфинкса,
Я надеюсь, что он что-то нес в своей легкой руке
И остался собой вопреки грязи, хамству и свинству.

Звезды падают вниз. Росчерк в небе - ее уж нет...
На страницах газет вряд ли скажут о том заголовки,
Но останется след, одинокий, но четкий след,
Того парня в больших, полинявших и рваных кроссовках.

В пятницу, накануне экзамена в автошколе, устроил экскурсию по Москве парню из Италии. Итальянец попался не из трусливых - путешествует по России на поезде, от Владивостока до столицы. На этапе Омск - Москва он ехал в том же вагоне, что и моя мама. Мамино знание английского помогло парню с грехом пополам объясниться с проводницей, затем состоялось знакомство с Симоне (так его зовут).

Сокурсница мамы по имени Злата, девушка 20 лет, быстренько взяла Симоне в оборот. Итальянец замечательно говорит по-английски, но вот только Злата - весьма слабо. А потому прогулку по столице, намеченную на следующий день, решили провести с помощью меня.

В пятницу, вместо усиленной подготовки ко внутренним экзаменам, отправился я на Манежку, часам к 11. Злату видел один раз в жизни, на вокзале, Симоне не видел ни разу, английский без постоянной практики превратился в нечто аморфное. По пути, в электричке, смотрел перевод исторических терминов и дат и думал, что я несколько погорячился.

Эти двое стояли у памятника Жукову. Что-то было в этом: московский морозец, реденькая толпа на Манежной, Исторический музей и две почти незнакомые фигурки. Давно подзабылось то время, когда я, мальчишкой, первый раз был здесь. Когда живешь не в столице, чувствуешь себя среди этого всего туристом, все в новинку. Университетские московские годы превратили это только в знакомую площадь и красные кирпичные стены. А тут вдруг - бац! - и ты смотришь на все совершенно другими глазами, словно Москву и Россию первый раз увидел.

читать дальшеЯзык значит много. Говорят же психологи, что язык формирует субличность. Давняя привычка думать на двух языках сослужила хорошую службу, когда пришлось много часов подряд говорить, говорить, говорить... Симоне оказался приветливым, жизнерадостным и улыбчивым парнем, встретил меня веселым "Хай, хауаю"... и вдруг серое московское небо перевернулось с ног на голову.

Мы болтали обо всем на свете: о Жукове, Историческом музее, Красной площади, Кремле, Покровском соборе, Храме Христа Спасителя, Александре II, крепостном праве, иконах, искусстве стиля постмодерн, политике, экономике, деньгах, религии, вере, метафизике, астрологии, литературе, шоппинге, девушках, любви, путешествиях, родителях, еде, дрожжах... И, конечно, об Италии и России. Я старался переводить Злате то, что мог (когда появлялась небольшая передышка в разговоре), иногда переводил в режиме реального времени. Много и долго смеялись над всем, шутили, делились приколами и словечками, Злата скакала то впереди, то сзади нас, брала Симоне за руку, иногда что-то спрашивала через меня, и было как-то по-студенчески просто во всем. В Му-Му наш новый друг, после сытного обеда, даже показал фокус с двумя зубочистками, а потом, в шутку, они обменялись со Златой куртками, а я поймал плохонький, но памятный кадр на мобильный.

Симоне был в Японии несколько месяцев, работал там и учил японский. Теперь возвращается к себе в Копенгаген через Россию, и на Москву и Питер у него - только по два дня. "Я не люблю это состояние туриста, мне хочется нырнуть в это с головой, почувствовать все на своей шкуре", - говорил он, пока мы шли по Арбату. А я смотрел по сторонам и не узнавал своей любимой улицы. Она была другой: фонари, вывески, дома... Люди оборачивались на нас, смотрели как на иностранцев; распространители флаеров быстро добавляли пару заученных фраз на английском, кассир в кафе с широко раскрытыми глазами пыталась мне что-то втолковать по-ненашенски, и облегченно улыбнулась моему "можно по-русски, честно-честно!"

Симоне остался без куртки, украли где-то в Японии. Друг отдал ему свою, тонкую, и теперь наш итальянец искал себе теплый зимний вариант. Моя мама в поезде толковала ему о скидках, я был готов к такому повороту событий, и мы со Златой, посмеиваясь, потащили его в "Европейский". Как косились на нас в метро, я умолчу. Злата в "Европе" была нашим проводником, заглядывала во все бутики, которые попадались ей на пути (не только мужские). Мы шли где-то сзади, и я рассказывал итальянцу, почему Сусанину нужно отрезать ноги и руки. В магазинах продавцы слегка офигевали от такой компании. Симоне встречал все показанные ему куртки и пальто особым выражением лица, при котором казалось, что он учуял запах русского плацкартного вагона. Но это было так смешно, что поиск верхней одежды превратился в аттракцион не только для нас, но и для каждого очередного консультанта.

"Я люблю развалы, - говорил он мне. - Там, знаешь, коробки такие есть, в них вещи. И ты роешься среди этого говна, роешься, и вдруг находишь то, что тебе нужно. Самое лучшее". Мой рассказ о Чиркизоне привел его в восторг, несмотря на весьма красочное описание всех прелестей. Злата повезла его туда (к сожалению, в окрестностях рынка все-таки не осталось ни одной палатки), а мне пришлось ехать домой.

Не знаю, как они общались до и после меня, но я уверен, что они прекрасно понимали друг друга. После Чиркизона, как я потом узнал, был секонд-хэнд где-то в центре, но куртки так и не нашли. Впрочем, наверное, это не главное. На Филях, у края платформы, железнодорожники в рыжих жилетах весело расспрашивали товарища о смене, в набитой битком пятничной электричке народ глухо ворчал и как-то совсем по-русски переругивался.

А я пытался спрятать идиотскую улыбку.